И соболезнуя, свое я делал дело:
Надев перчатки, украшал привычно то,
Что кажется далеким и от нас отдельным,
О чем откладываем мысли на потом.

А после грима вижу город тихий, стылый,
И опрокинутые улицы скорбят
По тем, кто топчет их, лишившись жизни силы,
Которым только я для лиц найду наряд.

Отформалиню так, что смерть и не узнает,
И жизнь прижмется томно к коже восковой.
Свяжу я свет и тьму незримыми узлами,
И спорят пусть они, решая: кто – кого…

Она была другой – загадкою тревожной,
Отличной от всех тех, кто в город стылый врос.
Другим был взгляд ее, другой был отблеск кожи.
Я, хмурясь, подошел, задал вопрос в проброс…

Пытался разгадать я странную загадку,
Которую в себе она, лучась, несла.
Но так была сильна в постели лихорадка,
Что под финал совсем я выдохся, ослаб.

Растерянный, смотрел на трепетное тело
И вдруг я понял то, что было слИшком в нем.
Не соболезнуя, свое я сделал дело:
Надел перчатки и расправился с огнем.

Может, это мираж был, но с чудесной улыбкой,
Может, мне померещился просто образ в глазах,
Чуть поодаль прошла ты, нет, скорее проплыла,
Бросив взгляд мимолетный на меня впопыхах.

А потом растворилась, без тебя стало пусто,
Показалось, что в лампах даже свет потускнел,
Мне еще никогда вдруг так не было грустно,
Ты мне ранила сердце, я тобой заболел.

Целый день невозможно воедино собраться,
Взгляд твой хаос посеял в моей голове,
Что бы было со мною, если стали встречаться,
Только Богу известно, как хотел я к тебе…

Как мечтаю в объятьях на спине скрестить руки,
Глубоко вдохнуть запах твоих сладких духов,
Обжигаться губами…, что за страшные муки
Незнакомкою грезить, как принцессой из снов.

Я узнал, что закончилось лето
По тому, как сверкнуло лицо,
Озарившись фиалковым светом.
Грустной новости быстрым гонцом

Был фонарь, в помощь – фары машины,
Лик черпнувшие. Дружной гурьбой
Это лето они порешили,
Согласившись на сделку с тобой.

«Вот и все», — ты сказала, пытливо
Посмотрев на меня, сквозь меня.
И лицо захлебнулось приливом,
Захлебнулось приливом огня.

Тлела жалость к себе, но недолго,-
То, что было, того больше нет.
Мне остались улики, осколки,
Мне остался фиалковый свет.

Тонкой гранью разделяя быль и небыль,
Образы ложатся кистью слова.
Книги, свет чуть приглушённый, свечи, мебель-
Скромная обитель чудотвора.
Здесь рождается поистине другое.
Как немного нужно для шедевра!
Хлеб, бумаги лист, да ручка под рукою
Оживят таинственное древо.
Область тьмы победно правдой освещая,
В корень зрит поэт, мораль лелея.
Твёрдо, не свернёт, путь правый выбирая,
Умереть готов он за идею.

Поставлю на конфорку «эликсир любви»,
Не дюже пить холодным травяной настой.
В окне ещё печально, не видать ни зги,
Ещё печальней мерзкий утренний настрой.
По капле слёзы в чашку, эликсир, вода-
Напиток по рецепту «бывшая, не плачь».
Гудят уныло вены-жизни провода,
Ищу ответ, причину личных неудач.
Глотаю горечь смеси «эликсир любви».
А мне казалось, слаще зелье быть должно…
Как ты когда-то… Тихо-тихо, не реви-
Себе под нос шепчу, что было-не важно.
В окне уже светало, люди, словно рой
Пчелиный, или… Ближе, рядом, вместе.Пусть!
А ты, увы, не мой, уже не мой герой,
И расползлась, как тушь, навязчивая грусть.

(Петру Первому посвящается…)

Великий Пётр — путник дорогой.
Он вёл Россию, делая ДЕРЖАВОЙ.
Сегодня, у руля, стоит другой
— И якорь под водой томится ржавый.

А судно, где течёт, где крен даёт…,
И паруса мечты трепещут вяло…,
Завхоз-помощник, провиант крадёт
И прячет, что украл, под одеяло.

Но скоро прекратится гул ветров
И, прозвуча над жизнью дел полезных,
Он породит в России, столь Петров,
— Великих мыслью, и сердцами честных!

Отцу Отечества, что создал, как факир,
Само Отечество – гнездо, средь гнёзд не свитых.
Я, песнь пою — мне не указ Сатир,
Дружащий с Бахусом, за счёт пустых и сытых.

Великий Пётр, путник дорогой,
Веди Россию, делая ДЕРЖАВОЙ!…
И пусть сегодня у руля другой,
И якорь под водой томится ржавый!

в городе улицы
узкие крутятся:
старые хмурятся,
плачут, волнуются.

новые светлые,
в мрамор одетые,
но безответные,
хоть и не бедные.

чёрное — белое,
тёмное — светлое,
сильное, смелое — старое, бледное…

город торопится,
к ночи готовится…
ляжет, укроется
и успокоится.

В переулке ночном
У бордюра он мерк.
Он мне: «Что же, начнем.
Я решу твой пример».

Вороненая сталь,
Круглый хищника глаз.
Выключатель мне стал
Говорить без прикрас.

Все по полочкам мне
Разложил правдоруб,
Набросал слов-камней.
Был он честен и груб:

«Ты фактически мертв,
Так де-юре черту
Подведи. Мерзлых верст
Оборви череду».

Выключатель швырнул
Я на пыльный чердак.
Затихает злой гул,
И все дальше черта.

Худо-бедно держусь
И в стакане с утра
Полощу в гранях грусть.
Но, как видно, пора…

И услышу я вдруг
С чердака шепоток.
Замыкая свой круг,
Пробежит холодок.

Спросит голос опять,
Совершая замЕр:
«Не пора ль выключать?»-
И решит мой пример.

я тебя, когда-нибудь, танюша,
увезу в далёкие края,
где весной цветёт чудесно груша,
а сейчас вовсю идёт война.

где выходят в ночь лихие люди,
автоматы крепко сжав в руках.
снова перестрелка где-то будет,
будет кровь и снова будет страх.

и обнимет женщина ребёнка,
и прижмёт его к своей груди,
а в ночи отчётливо и звонко
будут топать чьи-то сапоги.

здесь забыли люди о покое,
зло и смерть хозяйничают тут,
но настанет времечко другое.
и войну забвенью предадут.

я тогда тебя- моя танюша,
увезу в далёкие края,
где весной цветёт чудесно груша
и качает ветер тополя.

а в египте, когда-то, жил
фараон, что её любил.
имя было его — эхнатон,
а любил нефертити он.

и построил он город-сад…
был он смел, и был он богат.
даже бога решил поменять.
нам с тобою его не понять.

и назвали город — амарна.
но судьба его так кошмарна…
разорили, сожгли дотла-
вот такая его судьба.

но из плена веков и времён
слышим мы звуки их голосов.
и прекрасна, как в небе луна,
к нам пришла нефертити сама!

коль велик — так назло врагам,
не подвласны дела временам.
коль красив — так из тьмы пирамид
образ чудный на нас глядит.

коль любим, и любовь сильна-
не боится забвенья она.
ведь давно, вы это поймите,
эхнатон любил нефертити.