И падал на пол карандаш – графит крошился…
И каждый спящий человек друг другу снился.
Электросчетчик выдавал по двести двадцать,
Стоял стакан с водой, на нем – следы от пальцев.

При тусклом свете ночника храпела кошка.
Кастрюля с супом, майонез, от хлеба крошки,
На полке – книжки, с багажом бесценных знаний.
(Да, кстати, завтра у соседки днем экзамен).

Рюкзак, сосновый табурет, ботинок пара,
Не распечатанный конверт, чехол с гитарой.
Большая пачка черно-белых фотографий,
На стенке – старый календарь и новый график…

Все это умиротворяло мою душу,
Как колыбельная из уст, на сон грядущий.
И среди всех нюансов мелочности быта,
Я осознал проблему нравственности сбыта.

И то, как весь хабальный гнет существованья
Мешает жить, не изменяя подсознанью,
Не изменяя вере в собственные силы,
Мешает быть тебе действительно счастливым.

Я против дум насчет того, что Мир зависим!
Не уж-то люди разучились здраво мыслить?
Пусть будет цель, пусть будет путь и будет время!
Вздохнет народ и сбросит с плеч несчастий бремя!

Все счастье в нас – в самих себе… и даже чудо
Однажды выдумали мы из ниоткуда.
Мы это знаем и, поэтому, сегодня
Я восхищаюсь коммунальной преисподней!

Но, если нужно будет, друг, про нас обоих
Я напишу потомкам кровью на обоях.
Ну, а пока что, замотавшись, в шарфик красный,
Я сам себе опять скажу, что жизнь – прекрасна!

Мне в детстве говорил отец:
“У всех людей есть свой близнец”.
А я не верил до сих пор
В его хмельной печальный вздор.
Но заглянув в свое лицо,
Я сам себе, вдруг, стал отцом
И вот с тех пор давно живу
Со странным чувством “де жа ву”.

За пол часа проходит век.
В ладонях даже летом снег,
Но мне его не удержать.
Реальность стала исчезать.
Я будто делаю рывок,
Не ощущая своих ног,
Зависнув между двух огней,
В секунду становлюсь слабей.

За рамки выхожу вперед,
Все, делая наоборот.
Шепну на память пару слов
И отпущу свою любовь.
Жизнь предо мною – чистый лист,
И я скорее оптимист
Чем неудачливый глупец.
У всех начал есть свой конец.

Хочется, просто из принципа,
С утра «Упсу» с уксусом, под попсу,
в Туапсе напиться,
И все!!!
(27.01.07)
* * *
Чего-чего, а у нищих,
Кроме вшей и кислых щей,
Вообще ничего не ищи!
* * *
А Панкратовы клопы
С потолка на полку прыгали,
С полки на пол падали,
Под ковер кувырками закатывались
И покатываясь от гогота, пукали.
(7.02.07)
* * *
Шарля Перо
Бабы втроем
Шарили-щупали,
Щупали-шарили.
Шнапса с шампанским намешали,
Ширнулись и пошли дальше:
Малышню развращать…
(7.02.07)
* * *
Конан Дойл, даже не ведал,
Что дояр Даниил его корову доил,
А дура Дуня – доярка из Дании,
Все это дело записывала на DVD.
(12.03.07)
* * *
Та еда была полезна,
Которая обратно не полезла.
* * *
Однажды одна одинокая мадам из Магадана
в Рамадан была с бодуна в драбадан.
(07.04.07)
* * *
Из перспектиff и новых,
Мной открытых мироff
Мне близок и ноff
Один лишь Nemiroff…
И если ОН – «on», то значит Я – «off»……
(март 2007 г.)
* * *
Шелудивая Шакира
Разную шушеру
Своим обнажением шокировала.
А Эминем, тем временем,
Всех номинантов не премию «Греми»
Невозмутимо поимел.
(3.05.07)
* * *
Странно, но я все время с рыбы
По средам, у Маруси,
Прямо по среди сруба
Страшно сруся………
* * *
Говорят, что во время разврата с Тарзаном —
«НАРЗАН» резонирует прямо в зад!
Тем самым разгоняет разную заразу и режет глаза!
* * *
Анжелина Джоли свои сбережения
От мужа на бирже зажулила.
Теперь Бред Пит своей же женой «побрит».
(4.09.07)
* * *
Сванидзе с Зюгановым на завалинке развалились
И на разных языках целые сутки базарили.
Сванидзе Зюганова чем-то зацепил,
Так тот со злости другому занозу на заднице посадил.
Вот зараза!
А Селезнев в засаде сидел и завидовал.
* * *
Брежнев прежде был мужик неожиданный:
Приближенных (Жидов и буржуев) бражкой набодяжит, бижутерией обвяжет и пустит в рожь.
Сам ржет, а между тем не спеша, ружье заряжает.
(6.11.07)
* * *
Голубоглазый гомеопат за Гоголем наблюдал, наблюдал…
Его разглядывал, разглядывал…
А Гоголь долго разглагольствовать не стал:
Взял оглоблю, да глаза-то гомеопату и выколол!..
* * *
Гоголь Гоблину – не Гаркалин!!!
* * *
В марте, на Монмартре, Амели была на мели.

Как скользкая рассосанная льдинка,
В холодном рту всепоглощающей Невы,
Я снова таю, промочив свои ботинки,
В закате северной туманной синевы.

Оцепенев от прелести фонтанов,
Весенним утром, забегая в «Летний сад»,
Лежу и нежусь, весь в гвоздиках и тюльпанах…
И лишь тобою жив, любимый Петроград!!!

За колючкою ржавою похоти
Вою Жучкою, плачу и охаю.

В доме жил — не тужил, в бане парился,
Богу верой служил, низко кланялся.

Но сулила удача от ворот поворот,
Нету сил, не иначе — конец мой грядет.

Постучались в дом гости не прошены,
Да помчались во всю огорошивать.

На живца меня “нарыбачили”
И с торца давай гвозди вколачивать.

Подковали все ногти и волосы,
Дали локтем под дых и по носу.

Мне бы сдачи дать, да вот не суметь.
Значит, не догнать мне старуху Смерть.

Под бичом увесистым скрючился.
Сутки, месяцы, годы так мучался.

Где-то в красно-свинцовом бархате
Себе грязь на лицо мажут пахари.

Загремели цепями, зазвякали,
Словно звери какие замявкали.

Все из будок своих морды вынули,
В реку булькнули, ахнули, сгинули!

Заколоть бы живот, да не колется.
И вот так вот весь год Черту молимся.

Ходим боком, глазища попрятали…
Перед Богом мы все виноватые.

Зарастают поля и лужки
Ивняком и чертополохом.
Бродят пьяные мужики,
Сокрушаясь, как бабы охают.

И в медвежьем бору парадокс:
Вместо сосен – пеньковая роща,
А некошеный сенокос
На корову рогатую ропщет.

От распущенных леспромхозов
До, годами не крашенных, школ,
Под напором суровых морозов
Мощный смерч безнадеги прошел.

А в двадцатом веке, когда
Мы пытались создать что-то новое,
Не поэт, не певец, а солдат
Обозначил его, как «Свинцовый».

Стыдно мне за тупое бездействие!
Будто в черной упарились бане.
Я и сам предпочел лицедействовать
В примитивном людском балагане.

Бесшабашный, красивый и вольный,
Настежь выбив души своей дверцу!
Я отдам вам львиную долю
Обреченного львиного сердца.

Забирайте хоть все, не побрезгуйте.
Ну а я постараюсь успеть
Совершить в жизни много полезного,
А, уйдя, на прощание спеть.

Я не гений и не знаменит,
Но расту не плохим человеком.
Только как-то странно звучит:
Я – поэт «Деревянного» века.

И как голый педант при народе,
Под троллейбусный треск проводов,
Я с гитарой стою в переходе
В снаряжении из мыслей и строф.

Ты – крылом стучавший в эту грудь,
Молодой виновник вдохновенья –
Я тебе повелеваю: – будь!
Я – не выйду из повиновенья.
Марина Цветаева, 30 июня 1918 г.

Надрывно звонил телефон, в очередной раз пытаясь напомнить о себе…
Он лишь обернулся и, не сделав не единой попытки взять трубку, терпеливо ждал, когда тот, наконец, замолкнет.
Ему нечего было сказать… Он был чертовски обижен. И вовсе не потому, что она вела себя, как избалованный капризный ребёнок, которому вдруг запретили шалить. К подобным «выкрутасам» он уже давно привык, и относился к ним снисходительно, что ли… Как давно смирился и с тем, что приходила она, когда ей захочется, словно всё это время жила вне времени и даже… пространства.
Её появление всегда было неожиданно, без какого-то намёка на визит: будто внезапный порыв ветра принёс откуда-то неповторимый аромат степных трав, еле уловимый запах далёкого костра и свежее дыхание морского прилива. И вот… она уже здесь – такая хрупкая и невесомая, близкая и недосягаемая, долгожданная и непредсказуемая…

Обнимая, она словно растворялась в нём и с упоением слушала каждое слово… А он всё время говорил ей что-то, сбивчиво и быстро, стараясь высказать всё то, что не сказал до этого. Она слушала его и, изредка как бы переспрашивая, поправляла не слишком понятные ей, запутанные фразы, а иногда и вовсе, не дав договорить, заканчивала их, словно читала его мысли. Он восхищался ею, пьянея от объятий, а она по-прежнему восторженно внимала ему, и это могло продолжаться часами. Казалось, уже ничто и никогда не разлучит их… Но потом она так же внезапно исчезала, как и приходила, а он, совершенно разбитый, валился на диван и тут же засыпал со счастливой улыбкой на измождённом лице…

Так продолжалось несколько лет. Он не только привык к ней и её постоянным чудачествам, но и ужасно скучал… Скучал так, что в последние пару лет попросту не ложился спать, пока не услышит знакомые шаги, от которых, казалось, и сердце, как преданная собака, вот-вот вырвется наружу, встречая её ещё на пороге…
Но сейчас он был чертовски обижен на неё. Уже почти полгода она не появлялась и даже не напоминала о себе! Такое случалось и раньше: она, как блудная дочь, могла пропасть, но на неделю-две или на три – не больше! И это были ужасные для него времена. В такие дни, не находя себе места, он метался по комнате, как загнанный зверь: мысли путались в голове и работа не то, чтобы не спорилась – он вообще не мог работать!
Но потом она снова появлялась, и всё вставало на свои места: чувствуя вновь её объятия, он забывал о минутах депрессии, о часах ожидания и о бессонных ночах – словно ничего этого и не было вовсе! И казалось, он готов отдать всё за эти минуты счастья. Лишь бы она была рядом…

Телефон зазвонил снова и, словно решив, что пора с этим кончать, он взял трубку. На другом конце провода неистовствовал редактор:
– Какого чёрта ты не отвечаешь на звонки?! Ты хоть в курсе, что уже давно срываешь нам все планы? Когда я, наконец, увижу то, чем ты занимался последние полгода? Почему ты молчишь?!..
Ему нечего было сказать: муза, без которой из-под пера не выходило ничего путного, вдруг покинула его. Без неё каждая вновь родившаяся строчка казалась ему бездарной нелепостью.
Он молча положил трубку и открыл окно, за которым почерневшими проталинами и оголёнными ветками деревьев уже дышала весна…

Приходи ко мне вместе с зарёй,
Подними меня среди ночи…
Ты читать будешь мне между строчек,
То, что я, всё болея тобой,
Не заметил, не понял, не тронул,
Восседая на призрачном троне,
Зная то, что болею тобой…

Приходи ко мне вместо зари!
Пусть задёрнуты наглухо шторы,
Ты расскажешь мне много историй,
За столом, где так тускло горит,
Абажур, мне подаренный кем-то,
И потоком, волной или лентой,
Всё, что есть для меня – подари…

Приходи ко мне, приходи…
Королевой, распущенной девой,
Избалованной сукой и стервой,
Оставляя лишь холод в груди,
Позволяя лишь только коснуться
Тайных грёз, чтоб на миг окунуться
В этот мир… Я молю! Приходи…

Подвинув стул поближе к распахнутому окну и щурясь в нежных лучах солнца, он закурил, жадно глотая дым… Со стороны могло показаться, что он терпеливо чего-то ждёт. И он ждал… Ждал, когда внезапный порыв свежего ветра принесёт откуда-то издалека неповторимый аромат степных трав, еле уловимый запах далёкого костра и свежее дыхание морского прилива… Очень ждал, когда хрупкая и невесомая, близкая и недосягаемая, долгожданная и непредсказуемая… вдруг вновь появится – ОНА.

Да, я люблю тебя
И может быть зря
Я в небо смотрю,
Где пылает заря.

Я ветер встречаю,
Что любит меня.
Тебя я не знаю,
Но все же твоя.

Я голос твой слышу,
Что шепчет вдали.
Глаза твои вижу,
Что в пропасть вели.

Да, я люблю тебя
И может быть зря,
Но все же смотрю,
Как пылает заря.
21.05.2005 г.

вечер меж сопок…
солнце садится.
в речке водичка
рябит и искрится,

плещется тихо
на перекатах.
птицы умолкли
и спать лёг сохатый.

спрятались рябчики
в мамины перья.
длинные тени
бросают деревья.

гаснут лучи
заходящего солнца…
в мире всё правильно,
чисто и просто.

притихла деревня…
загадочный вечер.
с околицы к речке
идёт тишина.
за нею, степенно,
спускается вечность,
как спустится завтра,
как раньше была.

и будут меняться
названия и люди.
уйдёт в забытьё
целый век или год,
и чьи-то беззвестные
лица и судьбы.
настанет их время
и кончится срок.

на этой планете
мы — вечные дети.
но нам не уйти
от тревог и забот.
а мы забываем,
что просто играем,
когда нам даётся
коротенький срок.

притихла…