Яков Есепкин

Парии в городе

Уж на роду или на лбу
Написано такое было,
Но скорую его судьбу
Здесь надвое переломило.

Кармином свеч обагрено
Преображение былого.
Быть может, смерть и есть одно
Каллиграфическое слово.

Все плотно замели снега,
Погибельно блестя в порталах,
Ступала здесь ее нога,
Коль свята жизнь и в листьях палых.

Теперь, когда восход уныл
И вьюги сквозь сердца змеятся,
Доколе хватит слабых сил — Теням их навсегда прощаться.

А как Цирцеи уследить
К чертогам алчное стремленье,
Ей слух и может усладить
Глухих невинников томленье.

Цетрары мятные лежат
Высоко, святый Вседержитель,
Светила вечные дрожат
И узок вход в Твою обитель.

Почто винтовье чернь взяла,
Рекут изгоем корсиканца,
Елены тайность не спасла
Всеимператорского глянца.

Ах, рая нет, чудесный сон
Монашки злые навевают,
Где храм их, где и Геликон,
Дымы акропли закрывают.

Смотри, Алипий, как темно
Льет Феофан цвета благие,
Еще гудит веретено
И тени блещут дорогие.

Безумцы розовые чтят
Суровый мраморник столетий,
Сим разве ироды простят
Флеор мечтаний на день третий.

Под красным золотом небес,
Векам грозящих звездным часом.
Пылает Циминийский лес
За геральдическим каркасом.

Ночь золотят материки
На безвоздушном перепаде,
Лишь смерть развяжет языки
Им в черном стоугольном граде.

Смотрю в окно
на серые картинки.
Снег, рваный ветер.
Фигуры в тёмном,
сутулено стоят, бредут.
Аквариум ненастья.

Домашнее тепло
меня оберегает,
но память прошлого
рефлексы пробуждает,
и душу полнит скрип тоски.

Твои глаза, они далече!
Лишь шёпот их ресниц,
пронзая бесконечность
и отражаясь от миров
проходит эхом во Вселенной.
Оно, как звон колоколов
на божьем храме
благое для меня.

Степанов С.В. (январь 2013 г)

Услышать б голос прежней девы,
Прогнать очей моих тоску,
Души израненной напевы
Поведать милой по утру.
Предаться радостям соблазна,
Вкусить увядшую любовь,
Вновь стать моложе этак на два,
А то и на десять годков.
Стать для неё опять желанным,
Испепеляющий огонь,
Чтоб не давал забыть о главном —
Мы для любви свой век живём.
Она мне стала доброй музой,
В ней сила здравствовать и жить,
А так давно нашёл бы случай
В небесном царствии пребыть.
Она — моё очарованье,
Для музы сотни оды строк,
Она — небесное созданье,
Чего я выдумать не мог.
Весна. Ещё б одно свиданье
Ночь под луной на берегу,
Горячих уст в неге лобзанья,
И вожделенное «люблю».
О нём всегда я вспоминаю,
Как песня для моих ушей,
Во тьме я часто представляю,
Что снова с девою моей.
Греховно думать. Грех не боле
Любить искомые уста,
Но, Боже, вдруг по чьей-то воле
Однажды встретятся глаза.
2014

Вспоминаешь ли ты обо мне иногда,
Наши страстные, дикие, жаркие ночи?
Говоришь ли во сне сновидению ДА,
Когда видишь напротив знакомые очи?

Не сжимается ль сердце, когда под луной
Две звезды тяготеют навстречу друг к другу…
Будто снова касаюсь любимой рукой…
Позади хрупких плеч, и холмами любуясь…

Закопаюсь беспамятства вдруг в волосах,
Этот запах сравним с ароматами сада,
Я почувствую мед на иссохших губах…
И как прочь из души улетает прохлада.

Погоди убегать за тяжелую дверь,
Нам обоим от чувств за стеною не скрыться,
Снова к счастью придём, и тогда уж поверь,
Двум сердцам суждено будет снова влюбиться.
2014

Яков Есепкин

Созерцание

Пред собранием вод

Сельский полдень разверзся над нами
И дрожащий набросил атлас,
За колхозными пряча стогами
Золотой белогрудый запас.

Зыбким блеском текучего зноя
Привечают купальщиц брега,
Ныне юные Дафнис и Хлоя
Прибежали на эти луга.

Денно голые жизни утюжит
Диск горящий, несясь от зимы,
И пространство келейное рушит,
Храм простора, где губимся мы.

Что безрукие плачут невесты,
Им еще ветхий август белить,
Вить розарьем незвездные кресты,
Сумрак Божий очами палить.

Яко вышли смертельные сроки
И мелки невода рыбарей,
Пусть галдят болобаки-сороки
Над хоромами славских царей.

Андеграунд нас вывел в подземку,
Мало Коре гранатовых вин,
Подплетем к терниям хризантемку,
Смерть раскрасим во честь именин.

Именитства всеземные наши
Вечно были в миру веселы,
Пеньтесь деесно, горькие чаши,
Птах каверные ждут ангелы.

Август, август, сей морный розарий
Только ангелам падшим знаком,
От барочных сооперных арий
Князь не может вильнуть языком.

Днесь кровавые ищут графини
Молодых златогорлых певцов,
И высоки тристийские сини,
А не выше алмазных венцов.

Речи нет, а каждят наши гаты,
Венценосным свеченье дарят,
Одевают пустые фрегаты
Цветью роз и скитальцев мирят.

От предчувствия гибели скорой
Не избавиться им никогда,
Столь торжественна высь, пред которой
На глазах тяжелеет вода.

Позлаченые смертью ромашки,
Колокольчики в черной стерне
Как хоругви античные тяжки
И умрут на полдневном огне.

Мне цыганка как-то нагадала,
Что однажды жизнь перевернётся,
Обретёт душа, что так искала,
Любовь в сердце пламенем ворвётся.

Я в ответ ей, помню, улыбнулся:
Разве может, мол, такое чувство быть?
Разве может человек вот так влюбиться
И всем сердцем пламенно любить?

Она долго на ладонь потом смотрела,
Видно в линиях прочла мою судьбу,
Но гадание продолжить не успела –
Я ушёл, не веря ничему.

Лишь теперь, когда на сердце рана
И ожог от пламенной любви,
Вспомнил я цыганку, что гадала,
Предсказавшую любовь мне на пути.
2011

Жил зайчонок и дрожал,
Жизни он другой не знал;
То ли шорох, то ли стук,
У зайчонка вмиг испуг.
Вдруг однажды, в ранний час,
В мыслях он своих увяз;
«Надоело мне так жить,
Не хочу я зайцем быть!
Срочно нужно кем-то стать,
Чтобы больше не дрожать»!
Припустил зайчонок в лес,
В нём найти свой интерес.
По тропинке он идёт,
Песен звонких не поёт;
Каждый куст для зайца враг,
Каждый звук ему не в шаг.
Тут бельчонок с ветки, прыг,
Перед зайцем он возник.
Почесал бельчонок нос,
Задал зайчику вопрос:
— И куда ж ты так спешишь,
Во все стороны глядишь?!
Зайчик слов не растерял,
Так бельчонку он сказал:
— Быть бельчонком я хочу,
В дом твой с ходу заскочу!
Страха мне тогда не знать,
Буду жить, не горевать!
А бельчонок не хитрит,
Он зайчонку говорит:
— Полезай, дружок, в дупло,
В нём уютно и тепло!
Зайчик прыгнул на сосну,
Не запрыгнуть в дом ему;
Высоко, хоть расшибись,
Прыгай только, не ленись!
Так он прыгал целый час,
У сосны упал не раз.
Зайчик рот раскрыл с трудом,
Не сорил пустым словцом:
— Не хочу бельчонком быть,
Лапы можно повредить.
Да и прыгать каждый день,
Будет мне, бельчонок, лень!
Побегу я дальше, друг,
Может, кем-то стану, вдруг?
Развернулся он и в путь,
Не даёт себе вздремнуть.
Скоро вышел к речке он,
Был приятно удивлён;
Утка плавает в воде,
Вся в заботах о еде.
Слов зайчонок не искал,
Утке просто он сказал:
— Я хотел бы уткой стать,
Научи меня летать!
Сделай мне такой пустяк,
Будет мне не страшен враг!
Утке думать недосуг:
— Научу летать, мой друг!
На обрыв к реке пойдём,
Там урок наш и начнём!

Зайчик двинулся вперёд,
У реки прервал он ход,
А за ним и утка вслед,
Не хранить ей свой секрет:
— Лапы, зайчик, ты расправь
И в прыжке простор буравь;
Дружно лапами махай,
Землю потом поливай!
Заяц лапы не жалел,
Он наукой овладел,
И с обрыва с ходу, прыг,
Счастлив был зайчонок миг.
Тут же он об воду, шлёп,
Потирает зайчик лоб:
— Быть я уткой не хочу,
Сам себе я жизнь перчу!
Дома ждут меня морковь,
И капуста, и любовь!
Зайчик ринулся домой,
Лап не чует под собой.
В полдень зайчик за столом,
Ушки зайчика огнём.
Он отцу про страх сказал,
Папа-заяц не молчал:
— Ты, мой мальчик, не горюй,
На судьбу свою не плюй!
Знай, не важно, сын, кем быть,
Важно, сын, каким прослыть!
Зайчик понял папин сказ,
Зайчик в страхе уж не вяз;
Побежал он на лужок,
Ждал там зайчика дружок.
Там играл он, звонко пел,
Страх его в кустах сидел.
Конец

Автор: Виктор Шамонин (Версенев)

КНИЖКУ МУЛЬТИ-МУЗЫКАЛЬНУЮ «ТРУСЛИВЫЙ ЗАЯЦ», скачать:
Your text to link...

СКАЗКУ ЧИТАЕТ АЛЕКСАНДР ВОДЯНОЙ:
Your text to link...

Яков Есепкин

Стансы

Снова листья бурые под снегом
Будто заметались в полусне,
Вспыхнул над мерцающим ковчегом
Лунный огнь в пурпурной вышине.

Значит, все еще владеет нами
И в миры иные не ушло
Вставшее над снежными холмами
Осени прощальное тепло.

Хватит ли его для оглашенных,
Время колокольчиков темно,
Литий по церковным совершенных
Слышать фарисеям не дано.

Вижди, как хромающий Мазепа
С Карлом венценосным говорит,
Петр внимает речи их из склепа,
Гетмана и служек не корит.

Много божевольных в мире, каста
Нощная, миражи серебря,
Пирствует, слепая Иокаста
Балует зефирами псаря.

Мертвые помазанники черни
Новые урочества дают,
Редкие волошковые терни
Багрием свивая, предают.

Пуст, Гораций, мраморник эпохи,
Некому воздвигнуть монумент,
Нищенские даровали крохи
Челядям за царский диамент.

Явлен аще столп нерукотворный,
То мемориалии печать,
Нет царям почета, гладоморный
Рок их, тщетно к ангелам кричать.

Нам еще судить ли сех доверят,
Что искать сочувствия толпы,
Вервию притроновою мерят
Век александрийские столпы.

Смерть есть сон, мерцают в тусклой глине
Млечные волнистые зубцы,
И горят у мертвых на помине
Звезды тверди, вечные пловцы.

Замков и костелов небоскаты
В темной ряби, и уже простор
Истончен луной, его агаты,
Заостряясь, ранят милый взор.

Через миг один придавят вербы,
Пруд и церковь черные катки.
И на световом тогда ущербе
В бездну глянут наши маяки.

Яков Есепкин

На смерть Цины

Четыреста семьдесят третий опус

Грасс не вспомнит, Версаль не почтит,
Хрисеида в алмазах нелепа,
Эльф ли темный за нами летит,
Ангел бездны со адского склепа.

Но легки огневые шелка,
Всё лиются бордосские вина,
И валькирий юдоль высока,
Станет дщерям хмельным кринолина.

Лишь картонные эти пиры
Фьезоланские нимфы оставят,
Лак стечет с золотой мишуры,
Аще Иды во хвое лукавят.

Четыреста семьдесят четвертый опус

Всех и выбили нощных певцов,
Сумасшедшие Музы рыдают,
Ангелочки без тонких венцов
Царств Парфянских шелка соглядают.

Хорошо днесь каменам пустым
Бранденбургской ореховой рощи
Бить червницы и теням витым
Слать атрамент во сень Людогощи.

Веселитесь, Цилии, одно,
Те демоны влеклись не за вами,
Серебристое пейте ж вино,
Украшенное мертвыми львами.

Четыреста семьдесят пятый опус

Подвенечные платья кроты
Сотаили для моли в комодах,
Цахес зол, а пурпурные рты
Шелкопрядов толкуют о модах.

Се камелии, нежат они
Дам бальзаковских лет и служанок,
Тайно Эстер манили огни
К юной Кэри от вей парижанок.

Источись, вековая тоска,
Нас оплакали суе теноры,
Падшей оперы столь высока
И лиются под ней фа миноры.
.
Четыреста семьдесят шестой опус

Тайной вечери бледных детей
Берегут фарисеи теченье,
Вьются локоны близу ногтей,
Свечки смерти вершат обрученье.

Орлеанскую деву любить
Розокудрым вольготно амурам,
Разве детки венечных убить
И могли насмех угличским курам.

Бьют начиние, трюфли едят,
Пьют не чокаясь фата-морганы,
И кровавые тени следят
В царских операх Юзы и Ханы.

Глава IV. Ссыльный Пушкин
Часть 39. Село Михайловское

На юг, как в ссылку из столицы,
За вольнодумные стихи,
Поэт отправлен жить в границах,
Ему отведенной глуши.
Он ехал к месту назначенья
С глубоким чувством сожаленья,
С тоской печальною в груди.
Что ждет поэта впереди?
Как долго быть ему в изгнанье
За непокорность прежних дней,
Вдали от близких и друзей,
И от народного признанья.
Где кров найдет над головой?
И что начертано судьбой?

Часть 40. В семействе Раевских

Пропустим дни, когда опальный
Поэт поехал на Кавказ.
С Раевским был в дороге дальней
И вспоминал о том не раз.
Глава семейства – храбрый воин,
Наград Отчизны удостоен.
Но графский титул отклонил,
Считая, что не заслужил.
В бою с врагом, перед рядами
Пехоты русских храбрецов,
Вел гренадеров молодцов
И не один, а с сыновьями.
Под Лейпцигом был ранен в грудь.
И завершил свой ратный путь.

Часть 41. Мария Раевская,
тайная любовь Александра Пушкина

Но что поэта привлекало
Из окружающих друзей,
Что сердце часто волновало,
Так это прелесть дочерей.
Забавам каждой он послушен,
А больше всех с Марией дружен.
В ней видел женский идеал,
Который для себя искал.
С лицом, чуть смуглым, некрасивым,
С кудрями черными, как смоль.
В глазах небесный блеск, огонь
И разговор приятный, милый.
Да, Пушкин женщину любил.
Но имя так и не раскрыл.

Часть 42. «Все думы сердца к ней летят...»

«Нет, нет. Назвать ее не смею.
Зачем смущать ее покой.
Не вправе объясниться с нею:
Ни словом, ни одной строкой.
Я видел, сколько огорчений
Принес ей муж, но без сомнений,
Покинув дом и с чувством долга
К нему поехала надолго.
Еще не раз воспоминанье
В далекой северной глуши,
Из недр измученной души,
Вернет ее очарованье.
Не думая о сильной страсти,
Я все же был в девичьей власти».

Часть 43. Влюбчивая кровь

Герою нашему от предков
Досталась влюбчивая кровь.
И жар страстей пылал нередко,
Когда поэт влюблялся вновь.
В тот миг сердечного томленья
К нему приходит вдохновенье,
Стихами женщин услаждать
И ласки нежной ожидать.
Во время тайного свиданья
Вдруг становился молчалив
Или в словах красноречив,
Талантом данного призванья,
В кругу красавиц молодых
От взглядов томных, неземных.

Часть 44

Красавице совсем не сложно
Цветок красивый подарить.
И вслух, без сладкой лести, можно
С прекрасной розою сравнить.
Поэт из жарких увлечений
Познал немало наслаждений
От женщин, жертвуя собой,
Мужской свободой и душой.
Не избежал в любви страданий,
Но и в сердечной глубине
Вселял надежды красоте
«Бесстыдным бешенством желаний».
Когда предмет волнует кровь,
Приходят муки и любовь.

Часть 45. Кишиневские приключения

Вернемся к южной ссылке снова,
Когда проехав сотни верст
От Каменки до Кишинева,
Поэт влюблялся не всерьез.
С цыганкой Инглези (Шикорой)
Скандал публичный вышел вскоре.
За двух хорошеньких невест
Посажен Пушкин под арест.
Любил свободных и болтливых
Молдавских жен, их дочерей,
Дразнил разгневанных мужей
И покорял сердца строптивых.
Огонь пылал в его крови
От каждой встречи и любви.

Часть 46

Поэт умело мог тревожить
Сердца знакомых и подруг.
Число дуэлей приумножить,
Забыв о том, что он твой друг.
Острил язвительно, злословил.
Соперникам подвох готовил.
Но все блаженные мужья
С ним обращались, как друзья:
Один заносчивый, не бравый,
В любви несмелый ученик.
Другой доверчивый старик
Иль рогоносец величавый,
Довольный выпавшей судьбой
И молодой своей женой.

Часть 47. В тоске и тревоге

Жизнь кишиневская не в радость
От провинциальной пестроты.
Тоска на сердце и усталость
И настроение хандры.
Мелькали дни, недели, годы.
Поэт все дальше от свободы
По воле батюшки царя.
Вмешались верные друзья.
И ссыльный Пушкин вновь в дороге.
Одессу едет не спеша,
А беспокойная душа
Полна надеждой и тревогой:
Простит ли Бог его грехи,
А царь за дерзкие стихи?