В ознобе ломает, крутит, и броситься тянет на стену,
Что режет скалою воздух. Несет тоской за версту.
Метафорой сжав предплечье, ручку вонзаю в вену
И впрыскиваю густую, чернильную черноту.

И вздыбилась вена волною и накатила небом.
За нею — другие волны. Черный, дикий табун
По мне, грохоча, промчался, втоптал в бурлящую небыль,
Где настежь распахнуты двери, и где на засовы – табу.

Травой лепетали шторы, стелились зеленой равниной.
А сверху скрипели повозки – тащились вдаль облака.
Им табуретка-медуза играла на пианино
Плиты, и мелодию эту дверкою шкаф лакал.

Обои, сменив обойму, узорами изрешетили
Меня. Истекая фразой, я падал на потолок
В повозку, скрипящую мимо, за грань между шторой и штилем,
Я падал в зыбучие ритмы, чтоб в ступке себя потолочь.

Но небо посыпалось звонко. Толочь стало слишком накладно, — Вернул пыльно-серые скалы сверлящий, тоскливый звонок.
С улыбкой поспешно бормочут, протягивая рекламку:
«Входные стальные двери и крАбовый крепкий замок».

Возглас кухоньку – тараном,
Словно тут базар:
«Мыши, крысы, тараканы,
Блядские глаза!»

В суете цыганку вспомнил.
Выкриком ее
В центре рынок был заполнен
Всклянь и до краев.

Про торговку, что с отравой,
Он мне рассказал.
Между ним и ней орава
Лет. И ждет вокзал.

Он в плацкартном – в мегаполис.
Провожаю я.
Травит комнатка мой голос
Строчкой жития.

Здесь, в углу гитару мучил
Я лет сто назад.
А в дверном проеме – лучик,-
От цыганки взгляд.

Через век убил уколом
Этот черный луч.
В узкой комнатке с укором
В черноту лечу.

И повсюду шорох странный:
Под, и над, и за, — Мыши, крысы, тараканы?
Что-то про глаза…

Паровоз – циклопом, ночи
Полог разорвав.
Поезд проходящий точен.
Густ вагона вар.

«Ну, бывай»,- и я привычно
В тихий переход,
В глубь, под землю, — крот, отмычка.
Вдруг – Иерихон:

Голос трубный, звонкой раной
Спину наказав:
«Мыши, крысы, тараканы,
Блядские глаза!»

Обернувшись, я увидел
Только желтый свет –
Восковой, подземный идол.
Никого здесь нет.

Выскочил скорей наружу.
Путь – крысиный хвост –
Тараканов тьма утюжит.
Сверху — блядство звезд…

Шорох, зуд… Проснулся рано.
В зеркале – буза:
Мыши, крысы, тараканы,
Блядские глаза.

Горит свеча.Жужжит уныло муха.
С иконы строгий лик глядит.
Людьми забыта, древняя старуха
В избушке покосившейся сидит.

На голове платок из ситца рваный
(Когда-то муж покойный подарил.)
Ещё на сердце не зажили раны,
Но для страданий не осталось сил.

Так много бед и горя повидали
Слезящиеся блёклые глаза.
Сидит она, одна в своей печали,
И смотрит на святые образа.

О чём её мольба? Никто не знает.
О чём вздыхает, что-то бормоча?..
А на столе тихонько догорает
Оплавленная жёлтая свеча.

Я отказался от мечты,
Взмахнув, как крыльями, руками.
Упало сердце с высоты
И превратилось в серый камень.

Но вновь зовёт меня краса.
Сияет грёза золотая.
И сердце снова в небеса,
Как птица звонкая, взлетает!
11 января 2012 г.

Ты видишь, ты слышишь, ты дышишь…
Ты можешь взлетать и падать.
Ты любишь и ненавидишь.
Смеяться способен и плакать.
Взрываешься в водопаде
Бесчисленных чувств и эмоций,
И тешишь себя в прохладе
Спокойствия четких пропорций.
Ты видишь, ты слышишь, ты дышишь…
Но сколько всё это продлиться?
Когда прилетит, ты не знаешь,
Та черная страшная птица,
Что души людей забирает…
И в сердце врезается болью
Всем тем, кто свидетелем станет
Отыгранной мастерски роли.
Стальным каждый раз топором
Врывается страх в твою душу,
Когда узнаешь о том,
Что кто-то уже не дышит

— Нет!..
Голос ее дрогнул, и она подняла глаза. Они были бездонными и влажными, как у преданной собаки. В них было столько любви, обреченности и тоски… И еще какое-то, непонятное пока ему чувство, от которого веяло леденящим холодом. Он ощутил, как кровь хлынула в голову, в ушах зашумело, а губы потрескались, как это обычно бывает на морозе:
— Почему?.. — ему показалось, что слова утонули где-то в горле, а подкативший к нему комок перехватил дыхание. Он попытался повторить это тверже, с трудом скрывая раздражение, и вдруг понял, насколько нелепо звучит этот вопрос…
Он знал, почему… Точнее, должен был знать, что рано или поздно это произойдет…
Когда это началось? Когда все закончилось? Он вдруг почувствовал себя ребенком, который не хочет отдавать давно забытую игрушку, тому, кому она действительно нужна…
— Я не могу больше, ты понял?! И отпусти меня, мне больно! — ее голос вернул его к реальности. Он отпустил ее руку из онемевшей ладони и поймал себя на мысли, что даже не заметил, как все это время крепко сжимал ее…

Это все. И сказать я тебе ничего не посмею.
Клетку, молча, открою твою… А молчать я умею.

Я тебя отпущу… Сам листвою пожухлой укроюсь,
Прошепчу: «Это все…» И водой дождевою умоюсь.

Уши больно сдавив, постараюсь не слушать —
Твое «Все» и «Прости» и… сильней сдавлю уши.

Распахну настежь окна и открою все двери…
Твое «Все» и «Прости» — я не слышу… Не верю!

«Уходя ухожу» — так легко и так просто…
Это «Все» и «Прости»… Так нелепо… Так постно…

А за окном висела луна, окруженная оранжевым нимбом. В тишине было слышно, как поскрипывает снег под ногами одиноких прохожих и то, как предательски щелкнул замок, закрывающейся входной двери…

Не обижай меня, судьба.
Не оставляй меня, любовь.
Такая глупая мольба
Пронзает этот вечер вновь.
Когда ж душа моя поймет,
Что этот мир не для огня,
Что только слезы сердце льет,
Жестокий, чуждый мир кляня?
Когда ж забуду эту ночь,
И нежный взгляд, и шепот губ?
Когда сорвусь с вершины прочь,
Спасая мир от тех, кто груб?
Ответа нет. Глубокий плен.
Судьба с ухмылкою глядит.
Чтоб ни дала она взамен,
Все это сердцу навредит…

Кто меня обнимет,
Кто меня обманет,
Трепетом одарит,
Лаской обдурИт.
Ночь проходит мимо
За окном в тумане
Робкою отарой
В сторону зари.

Повернувшись набок,
Я овец считаю:
Звякают минуты,
Звякают часы.
Развивая навык,
Постигаю тайну
Полуночной смуты,-
Ей по горло сыт.

Вдруг сгустилась темень:
Черная овчарка
Прыгнула бесшумно,
Целясь мне в кадык.
В страхе костенея,
Через миг отчалю,-
Тонкую брошюру
Пролистал кирдык.

Но прильнула мягко
Ты ко мне всем телом
И, шепча в затылок,
Отвела беду.
И мне сразу,- ах, как —
Ласки захотелось.
Ты ли это, ты ли?
Слов я не найду.

Овцы,- «Унца, Унца».
Нежность прет рекою
Очумело, шало
С ночью наравне.
Так хотел коснуться
До тебя рукою,
Что ты вдруг пропала
В тонкой простыне.

Ночь проходит мимо,
Звякая в тумане.
Очень мягко стелют,
Очень жестко врут.
Кто меня обнимет,
Кто меня обманет,
Кто прильнет всем телом
И растает вдруг.

Не приручить смерч ушлыми речами.
Но я просек магический мотив.
Его шепчу,- и вот меня встречает,
Вкрутившись в небо, штопор на пути.

Я поражен. Теперь я обладаю
Ужасной властью. Осторожным быть
Придется мне. И я, гордясь медалью,
Ее скрываю под пятой судьбы.

Вернувшись в класс, я сел украдкой с края
И вдруг услышал, весь окоченев,-
Два пузыря, к окну перетекая,
Насмешливо бубнили мой напев.

Приятель школьный объяснил мне скоро,
Что каждый в классе знает тот мотив.
Смотрел я на него, как будто вор он.
Мне стало грустно, словно я один…

Теперь все ясно: я обычен, скучен.
Мне магия, увы, не по плечу.
Мелодией я не устрою бучу,
Да и не очень этого хочу.

Лишь иногда, взгляд погружая в известь,
Шепчу я в Высь, что жизни лишена.
Но сколько смерч я не пытаюсь вызвать,-
Кривясь, мне отвечает тишина.

Гуляя с кралей около Суры,
Смотрю на мост – реки продрогшей вымя.
Мурлычет эхо под рукой игры
Из ресторации. В хрустальном гриме

Грустят деревья. В париках – кусты.
Лед удлинил все брови светофора.
Дома, как листья павшие, желты;
Из окон свет ночным крадется вором.

Я думал, что бросаю горсти слов
В доверчивые до предела уши.
В ответ — усмешка. Вот и весь улов.
Становиться мой голос тише, глуше…

Слова пожухли. Будто бы в бреду
Я говорю. Слова черны, убоги.
Потерянный, развенчанный иду,
Сворачивая полотно дороги.

Прошел шестнадцать — вытворять, творить.
И двадцать пять — сойти, пропасть, сорваться…
В сухом остатке — монолога прыть,
Еще – усмешка. Вот и жизнь вся вкратце.

Но вновь слоняюсь берегом Суры.
Вновь кормит небо из железа вымя.
Мурлычет эхо под рукой игры
Моей души, обледеневшей, в гриме.