Кричу — АУ, АУ.
В ответ накрыло эхо.
Зачем взываю к мирозданью?
Зачем кричу — Ау, Ау!
Мне нужен отклик?
Я, что в безлюдье?
Или в духовной пустоте?
Нет, не чрезмерен я в гордыне.
Не должно быть духовной пустоте.
И в этой Яви мирозданья,
есть близкие мне люди
и в этой Яви я не одинок.

Иначе жизнь без сути.
Суета, сует.
Клубок судьбы, забава плоти.
Нет радости, любви, семьи
Рождения детей и внуков.
Улыбок дорогих тебе людей.
Я верю, мне не искать дорогу одиноким
и мгла не превратилась в тьму.
Зачем мне нужен отклик человека!
За малым:
 жить;
 любить;
 достойно умереть.

Степанов С.В. (декабрь 2012 г)

Ах Лада — пауза!
Кудесница надежды.
Волшебница игры.
Ты снова между нами
взяв за руки ведёшь,
одной тобой
осознанной тропой.

Ах Лада – пауза!
Ты глубина
актёрского таланта
Ты тайна
сладострастия прелюдий
и нежности ладоней
рубиновой любви
Ты вечность
покаяния грешника
пред казнью,
перед деянием палача.

Ах Лада – пауза!
Ты вне времён.
Людского бытия
Ведь память и мечта
Обходятся без пауз.
Но между ними
Выбор воли.
Ах Лада — пауза
Ты рубикон судьбы.

Степанов С.В. (январь 2014)

Ты сегодня грустна, всё до слез надоело,
Навалились на хрупкие плечи проблемы,
Вижу, как они скованны, напряжены,
Реагируешь нервно на движенья мои.

《Я не враг, дорогая, посмотри мне в глаза,
Разве есть в них желанье обидеть тебя,
С плеч хотел только снять навалившийся груз
И на шейке оставить твоей свой укус》.

Робким шагом к тебе подойду со спины,
Помассирую плечи, чтоб расслабилась ты,
Прикоснусь нежно к шее, закрываю глаза,
Ты в ответ прижимаешь к себе крепче меня.

Поцелуй провоцирует нас обоих на ласки,
Ниже талии чувствую шаловливые пальцы,
Мои руки лежат у тебя на груди,
Обжигают ладонью, возбуждают соски.

Ты халат распустила, его скинув на пол,
И ко мне повернулась, доверяя мне роль
Своего повелителя и владыки души,
Кто тебя заберет в царство вечной любви.
2012

Яков Есепкин

На смерть Цины

Четыреста шестьдесят девятый опус

Где путрамент златой, Аполлон,
Мы ль не вспели чертоги Эдема,
Время тлесть, аще точат салон
Фреи твой и венок – диодема.

Шлейфы Цин в сукровице рябой,
Всё икают оне и постятся,
Се вино или кровь, голубой
Цвет пиют и, зевая, вертятся.

Кто юродив, еще именит,
Мглу незвездных ли вынесет камор,
Виждь хотя, как с бескровных ланит
Наших глина крошится и мрамор.

Четыреста семидесятый опус

Полон стол или пуст, веселей
Нет пиров антикварных, Вергилий,
Ад есть мгла, освещайся, келей,
Несть и Адам протравленных лилий.

Разве ядом еще удивить
Фей некудрых, елико очнутся,
Будут золото червное вить
По венцам, кисеей обернутся.

Наши вишни склевали давно,
Гипс вишневый чела сокрывает,
Хоть лиется златое вино
Пусть во мглу, яко вечность бывает.

Четыреста семьдесят первый опус

Капителей ночной алавастр
Шелки ветхие нимф упьяняют,
Анфиладами вспоенных астр
Тени девичьи ль сны осеняют.

Над Петрополем ростры темны
И тисненья созвездные тлятся,
Виноградов каких взнесены
Грозди к сводам, чьи арки белятся.

Померанцы, Овидий, следи,
Их небесные выжгут кармины,
И прельются из палой тверди
На чела танцовщиц бальзамины.

Четыреста семьдесят второй опус

Изольется бескровный псалом,
Возрыдают о мертвых эльфиры,
И тогда над вечерним столом
Тускло вспыхнут свечные гравиры.

Ах, притроновый славен удел,
Только славы, Господь, мы не ждали,
Раев цитрии кто соглядел,
Свеч не имет, где с кровью рыдали.

Убран, Господе, стол и всепуст,
Ищут дочери нас юродные,
И серебро точится из уст
На свечельницы те ледяные.

Когда ночная жизнь погрузится в мир снов,
Украсит небосвод присутствием луна,
К тебе приду я по дороге из небесных звёзд
И украду на край вселенной навсегда.

Мы пролетим с тобою череду планет,
Унылых и безжизненных день ото дня,
Я проведу тебя через межзвездный лабиринт
Туда, где раньше не бывала никогда.

В том мире ты откроешь для себя любовь
Во всем живом там ощутишь ее дыханье,
Потом, поверь, захочешь возвратиться вновь,
Любви исполнить сокровенные желанья.

Я покажу тебе просторы с высоты,
Луч света нам послужит лестницей до неба,
Под нами будут в цветах райские сады,
На горизонте горы с шапкою из снега.

《Прости, что я тебя средь ночи разбудил,
И потащил с собой в другое измеренье,
Я показать тебе давно мечтал свой мир,
В котором есть теперь любви предназначенье》.

Древнейший символ красоты.
Хрусталь природной чистоты.
Сознания открытый лотос
являет ключ к божественным дарам,
что пробуждают Бога в человеке.

Но стыд божественного,
рождённый в человеке,
как жало кобры в молоке
разрушил Бога.
И молоко уже не молоко.
И лотос сознания
превращается в рассудок.
Чуть слышен камертон
созвучия с небом.
Без камертона
исчезает мера бытия.
И грязь земли
становится огранкой
для падших лепестков,
небесной красоты,
сознания лотоса,
ушедших предков.

Ужель исчезнет чистота
А музу неба
заменит вой стихии?
Пот на висках
И рокот сердца
Быстрей поднять
Вернуть божественность
Опавшим лепесткам
И разум падшему рассудку.

Степанов С.В. (январь 2014)

Яков Есепкин

На смерть Цины

Четыреста тридцать первый опус

Фавны оперы нас охранят,
Веселяся, витийствуйте, хоры,
Сводность ангели тусклые мнят,
Режут цоколь мелки Терпсихоры.

Белый царь ли, мышиный король,
Всё б тиранить сиим винограды,
Темных свечек заждался Тироль,
Негой полны Моравии сады.

И куда ж вы несетесь, куда,
Италийские ангели требы,
Нас одела иная Звезда
Во гниющие мраморы Гебы.

Четыреста тридцать второй опус

Раскрошили юродские тьмы
Гребни желтые наших полотен,
А и золото сим для Чумы,
С кистью Брейгель, Ероним бесплотен.

Кто успенный еще, алавастр
Виждь и в нем отражайся, каддиши
Нам ли чаять во цветнике астр,
Львы умерли и здравствуют мыши.

Сколь начнут адострастно гореть
За Эдемом белые цесарки,
Мы явимся — камен отереть
И сотлить перстной желтию арки.
Четыреста сорок четвертый опус

Тисов твердые хлебы черствей,
Мак осыпем на мрамор сугатный,
Где и тлеет безсмертие, вей
Наших сводность жжет сумрак палатный.

Шелк се, Флория, что ж тосковать,
Лишь по смерти дарят агоние
Из партера бутоны, взрывать
Сех ли негу шелковой Рание.

В Александровском саде чрез тьмы,
Всекадящие сводные тени
К вялым розам тянулися мы — Днесь горят их путраментом сени.

Четыреста сорок пятый опус

С Ментой в мгле золотой предстоим,
Лишь для цвета она и годится,
Алым саваном Плутос таим,
Гея тленною мятой гордится.

Крысы выбегут хлебы терзать,
Маки фивские чернию веять,
Во столовых ли нощь осязать,
Ханаан ли хлебами воссеять.

Сем путраментом свечки тиснят
В изголовьях царевен синильных,
Яко гипсы кровавые мнят
Всешелковость их лон ювенильных.

ОН ЛЕЖАЛ В ЯСЛЯХ КОРОВЬИХ…
НАКЛОНИЛАСЬ МАТЬ НАД НИМ…
А ЗВЕЗДА НАД ИЗГОЛОВЬЕМ
СВЕТИТ ЛУЧИКОМ ПРЯМЫМ…

ОН ПРИШЁЛ С ДОБРОМ, С НАДЕЖДОЙ
В ЭТОТ ТРУДНЫЙ, СЛОЖНЫЙ МИР,
ЧТОБЫ НЕ БЫЛ МИР, КАК ПРЕЖДЕ.
А ТЕПЕРЬ ОН — БОГ, КУМИР!

И ЖИВУТ СРЕДИ НАРОДА
СЛОВА ВЕЩИЕ ЕГО.
И ЖИВЁТ, НЕ ЗНАЯ СРОКА,
ЭТОТ ПРАЗДНИК — РОЖДЕСТВО!

Яков Есепкин

Лорелее

1

Пока еще земная длится мука,
В седой воде горит реальный свод,
У жизни есть надмирная порука,
Которую ничто не разорвет.

И к вьющемуся золоту простора
Сквозь требник черноблочной пустоты
Сгоняет неизбежность приговора
Последние тяжелые мечты.

Накат небес, загробный жест Цирцеи
И черный снег, поставленный сгорать
Меж бездн столпом, — чем ближе, тем страшнее
Держаться за пяту и умирать.

ΙΙ

Днесь трагик перед взором Мельпомены
Робеет, и клянут материки
Не видевшие огнеликой сцены
Чердачники, парчовые сверчки,

Да на подмостках спят ученики
Пред серебристым взором Мельпомены;
Днесь листья попадаются в силки
Кустов, а жизнь рождается из пены

И к телу приколачивает явь,
И в опере поют басами черти,
И ты в душе оплаканной оставь
Все, должно тлеть чему и после смерти.

III

Оставь, как оставляют навсегда
В миру по смерти красной упованья,
Теперь сочится мертвая вода
Меж губ и ложно молвить дарованья

Огонь и святость боле не велят,
Пусть лгут еще певцы и словотворцы,
Им славу падших ангелов сулят,
А мы, Фауст, преложим разговорцы

Пустые, хватит этого добра
В изоческих юдолях, за надежды
Оставленные дарствовать пора
Черемников, ссеребренные вежды

Потупим и зерцальницы в желти
Свечной преидем благо, адской флоры
Церковные боятся, но прости
Сим юношам и старцам, Терпсихоры

Иль Талии не знавшим, им одно
Сияло богоданное светило,
А мы и четверговое вино
Пили, и благоденствовали, мило

Нам это вспоминание, церковь
За утварями свет подлунный прячет
От регентов своих, лазурью кровь
По требе не становится здесь, плачет

О юноше Иуде весело
Божественная Низа, льются вина
В огнях превоплощенные, зело
Балы, балы гремят, нам середина

Земной и бренной жизни тех огней
Свеченницы явила, в изголовье
Оне стояли морно средь теней
Юродствующих висельников, совье

Полунощное уханье прияв
За вечности символ, мы о порфирах
Зерцала перешли, убогий нрав
Главенствует в аду, на мглы гравирах

Теснятся огнетечия химер,
Альковные блудницы воздыхают
О царственных томлениях, манер
Искать ли здесь приличных, полыхают

Басмовых свеч завитые круги,
Чурные ворогини зло колдуют
Над гущею кофейной, сим враги
Духовные, в окарины и дуют,

Иосифу сколь верить, без числа
Кружащиеся нимфы, хороводниц
Вниманием балуют ангела,
Упавшие с небес высоких, сводниц

Вокруг точатся мрачные чреды,
Кого для панн сиреневых отыщут
Оне теперь, нетеневой среды
Тяжелые смуроды, лихо свищут

Разбойные соловки тут и там,
О Шервуде забудь попутно, рядом
Пеют унывно ведемы, к хвостам
Русалок льнутся черти, неким ядом,

Живым пока неведомым, оне
Их поят и лукавые скоринки
Отсвечные в глазницах прячут, вне
Кругов огнистых гои вечеринки,

Померкнувшие фавны говорят
На странном языке, мертвой латыни
Сродни он, божевольные горят
Порфировые донны, герцогини

С кровавыми перстами веретен
Барочные кружевницы на прочность
Испытывают адскую, взметен
К замковым сводам пламень, краткосрочность

Горения желтушного ясна
Гостям, текут хламидовые балы
Фривольно, ядоносного вина
Хватает рогоимным, а подвалы

Еще хранят бургундские сорта,
Клико с амонтильядо, совиньоны
Кремлевские, арома разлита
Вкруг свечниц золотящихся, шеньоны

Лежат мелированные внутри
Столешниц парфюмерных, примеряют
Урочно их чермы и упыри,
Личин замысловатость поверяют

Гармонией чурной, еще таким
Бывает редкий случай к верхотуре
Земной явиться с миссией, каким
Их огнем тлить, в перманентном гламуре

Блистают дивно, Фауст, отличи
Цесарок адских, те ж творят деянья
Расчетливо, каморные ключи
Гниют внизу, а шелки одеянья

Запудривают бедные мозги
Певцов, глядят на броши золотые
И верно покупаются, ни зги
В балах не видно, где теперь святые,

Где требницы высокие, горят
Одних черемных свечек средоточья,
И чем царевны мертвых укорят
Мужей иль женихов еще, височья

Давно их в терни, серебром персты
Порфировым и цинками увиты,
Певцам бывает мало высоты,
Но присно достает бесовской свиты

Внимания и милости, от мук
Сих баловней камен легко избавить,
Реакция быстра на каждый звук
Небесный, всуе черемам картавить

Негоже, им дается за пример
Хотя б и твой сюжетик, друг полночный,
А дале тишина, узнай химер
Меж пигалиц рождественских, урочный

Для каждого готовится пролог
Иль в требе мировой, иль с небесами
Равенствующий, юности за слог
Платить грешно, а святость голосами

Барочных опер высится туда,
Где быть и должно ей, но те пифии
Свергают времена и города,
Их узришь, в бесноватой дистрофии

Никак не различить оскал тигриц,
К прыжку вобравших когти, злобногласных
Пантер черногорящих, дьяволиц
Холодных, с адским замыслом согласных,

Одну я мог узнать пред Рождеством,
Сквозь хвои мишуру она глядела
Из матового зеркала, с волхвом
О чем-то говорила или пела

По-своему, хрустальные шары,
Сурьмой и златом вдоль перевитые,
Тисненые глазурью, до поры
Взирая, мигом очницы пустые

Засим в меня вперила, жалость к ней
Мне, друг мой, жизни стоила, однако
Печаль не будем длить, еще огней
Заздравных ждут нас течива, Лорнако,

Итурея, Тоскана ль, Коктебель,
Немало дивных местностей, где спрячут
Нас мертвые камены, эту бель
Височную легко узнать, восплачут

Утопленные ангелы, тогда
Явимся во серебре и порфирах,
Нам в юности безумная Звезда
Сияла, на амурах и зефирах

Давно кресты прочатся, таковы
Законы жизни, планов устроенье
Влечет демонов, истинно правы
Не знавшие бессмертия, троенье

Свечное и патиновых зерцал
Червницы зрим, Фауст, нас флорентийский
Ждет красный пир, еще не премерцал
Взор ангела Микеля, пусть витийский

Горчит отравой бальною язык,
Цыганские бароны бьют куферы
Серебряные эти, но музык
Боятся фьезоланские химеры

И дервиши Себастии, певцы
Лигурии и сирины Тосканы,
Елику наши бойные венцы
Сиим не по размерам, возалканы

Одне мы, аще много в червной тьме
Злоизбранных, стооких и безречных,
По нашей всепорфировой сурьме
Лишь смертников узнают неупречных.

Мне не понятно, милый друг,
Как нынче званья раздают?
Не за огромные заслуги,
А просто за отсутствие заслуг.
А может, потому, что кто-то
Чей-то друг?..