ЯКОВ ЕСЕПКИН

ТОЛКОВАНИЕ КАЛЛИГРАФИИ
• «Он из минималистического числа тех гениев, которых не могут судить либо принять современники. Современное автору «Космополиса архаики» общество может по типологическому стандарту лишь вытеснить из массового сознания само явление и подвергнуть его мнимой утилизации.»
А. Смирнова

I

Маки червные днесь воспоем,
Алость их паче барв сеннаарских,
Тусклый яд иродиц ли испьем,
Геть, печаль, изо вечерий царских.

Алым наши прелили уста
Кровотечным серебром камены,
Что рыдать, ах, тоскливо пуста
Нощь Вифаньи и оперной Вены.

Гипс увечен, а мрамор не ал,
По столовым атласные мыши
В агонии снуют и зерцал
Блеск порфировый чествует ниши.

II

Овиются цвета и шелки,
Май воспенит пенатов зелени,
И покинем небес бродники,
И сочествуем ветхие сени.

Виждь – на троне ромашки свились,
Звезды спящих царевн ослепили,
Столования что ж претеклись,
Мы цикуты еще не допили.

Ничего, что горькие столы,
Смерть всецарскими славна родами,
Нощно вретища наши белы
И точатся, точатся звездами.

III

По юдоли мы звезды несем,
К денным пирам веселым тащимся,
Наши ль Музы картавили сем
Белошвейкам, воспеть ли их тщимся.

Одевайте, царевны, шелка,
Что парчи золотыя наяде,
Се, дьяментная персть высока
И алмазы лелеют на яде.

А явимся – велите сонесть
Ко столам голубые араки,
Лишь о них и настанем как есть,
Золотяше успенные мраки.

IV

Гефсиманских цветниц купажи
Нас армой благодатной овеют,
Кто чудесно умер не по лжи,
Пей вино, где черемы совеют.

Но молчи, вековая тоска,
Пурпур свой мы еще не допили,
Аще наша юдоль высока,
Востлеются и ржавые шпили.

А начнут иудицы стенать,
Меж порфирных колонн преявляться,
Мы и будем в соцвет окунать
Чела их – всенощно похмеляться.

V

Бал andante ни тих, ни велик,
Серебристые пифии вьются,
Мел обсид ли, арма базилик
Жжет царевен, сех тени смеются.

Вслед за Алексом вскрикнуть: чего ж
Столь их много и в Риме барочном,
Углич мертв, со парчей и рогож
Кур гонят и цесарок в молочном.

Согляди, как пифии легки,
Дышат негою, вина алкают,
Как шелковых исчадий желтки
В мрамор весело наш истекают.

VI

Оведем желтью мрамор ланит,
Зеркала хоть узрят неисходность,
Всяк и был на миру именит,
Звезд ли ищет всетемная сводность.

Вот смотрите, каждятся в огне
Гефсиманских нощей асфодели,
Столы, столы: пустые оне,
Фарисеи здесь туне гудели.

А найдутся – апостолов звать,
Див болезных влачить ко стольницам,
И начнем звездный цвет дорывать,
Желть идет этим каморным лицам.

VII

От холодных оцветших лилей
Потемнеем, витийствуйте, Иды,
Наши тени во мраке аллей
Тще безумные пели сильфиды.

Сколь пенатам без нас пировать,
Апронахи с звездами собросим,
А и будем столы накрывать,
Ничего, ничего мы не спросим.

Веселитесь пренощно одно,
Где лиется вишневая млечность
И течет по фаянсу вино
Из цветочниц в незвездную вечность.

VIII

Челядь царская жалко молчит,
Грозны юноши в млечной старизне,
То не властный Аид воскричит –
Боги Ада гуляют на тризне.

До всеутренних звезд пировать
Аще будем, лакать из солонниц
Этой черни и пурпур срывать
Со иудских лядащих колонниц.

И упьются юдицы сией
Надпорфирною млечностью нашей,
И во пудре юродной своей
Ублажать станут мертвых апашей.

IX

В алавастровых чашах ли яд,
Щедр июль на отравы златые,
Молвим слово — и тени Гиад
Возалеют, елико пустые.

Ах, давите из брашен, кто пуст,
Чермных перстней мышъяк на хлебницы,
Наших белых отравленных уст
Выжгут мел грозовые синицы.

Потому и боялись огней,
Многозвездные эти просфиры,
Плачут небы в трапезных теней
И таят меловые сапфиры.

X

Хлебы мазать серебром и петь
Наущают камен волооких,
До Звезды ли не красно успеть,
Се и мы о тиарах высоких.

Сколь превеселы были пиры
И зане веселы меловницы,
Отисним со звездами шары,
Выльем кровь на худые стольницы.

Плачьте, юные девы, равно,
Вас еще лишь страшит червотечность,
И с серебром лиется вино
Из фаянса в холодную млечность.

ЯКОВ ЕСЕПКИН

ЭФЕМЕРИДЫ

• «Есепкин каноничнее Пушкина и сокровеннее Бродского, но его эсхатологическая гениальность претит массовому сознанию и коллективному бессознательному современников. Отсюда вынужденная элитарность последнего великого столпника.»
Ю. Лотман

XXI

Ирод, Ирод, се брашно твое
И в амфорах вино ледяное,
Алавастром ли, гипсом остье
Смерть забелит — мы виждим иное.

Колоннаду и сад обойдем,
Не четверг, а серебро лиется,
Во златых кашемирах блюдем
Тайность вишен, пусть Хала смеется.

Наливай, кто отравы алкал,
Фарисеи и дети уснули,
Шелк тиснит сукровицу зеркал,
Им пьянить нашей кровью июли.

XXII

Всё вечерии длятся, шелка
Меловые горят, фарисеи
Поят бледных детей, высока
Нощь Вифании, празднуют сеи.

И взгляни, сколь беспечны оне,
Как легки эти па и виньэты,
О басме иль во гипсе одне
Здесь точатся блядей менуэты.

Кто их пиры сейчас отложит,
Весело Этам плакать и виться,
Где серебро на туши лежит –
Им лишь будут всенощно давиться.

XXIII

Что манкируют нами, Тулуз,
Холсты челядь, смеясь, обрывает,
Фри бесятся в тлекровности блуз,
Вьют муары, и с кем не бывает.

Колченогих восторженных Ев
Обдала небовечность желтицей,
Часть ли третяя звезд и дерев
Пресеребрена синею птицей.

За сиречной любовию мгла,
Наши ль звезды шелками гасили,
Виждь хотя – вкруг ветхого стола
Как мелятся кургузые Цили.

XXIV

Сад портальный, цвети и алей,
Золотыя букетники снимем,
Упасаться ли вербных аллей,
Сех цветение майское внимем.

Небы пурпур алкают, одно
Мгла их стоила крови и яду,
Фарисеям и песах – вино,
А еще благоденствовать саду.

Суе, суе нас выбила тьма,
Иудицы лиют, цепенея,
Нашу кровь, а течет сурема
И порфирность каждится от нея.

XXV

Виждь последнее лето, алей
Нет его, искупаемся, дивы,
Кровь совьем, чтоб кувшинок-лилей
Хлад ожечь, сим украсить ли Фивы.

Низлетят с хоров лет ангелки,
Ах, не плачьте еще, палестины,
Мы опять на помине легки,
Вкусим райские ж волны и тины.

Юды с нами, а внове не им
Торговаться фамильною славой,
Хлебы мазать серебром — храним
Каждый миг наш виньетой кровавой.
XXVI

А и мы ль напоказ веселы,
Пиры это, веселие в тризне,
Цили тще убирают столы,
Благ сейчас, кто во звездной старизне.

Спи, Арахна, еще веретен,
Ядов темных царевнам не будет,
И восцветим на мраморе стен
Кровь, Нева ли ее позабудет.

Сколь нельзя отравить царичей,
Убеляясь, юдицы смеются,
Отемним хоть бы цинки ночей,
Где начиния с ядами бьются.

XXVII

Огнь ли хвои снесут чернецы,
Снеги темные их упоили,
Наши кровью литые венцы
Украшают барочные шпили.

Но меловы шелка пировых
И начинье в чудесной виньете,
Мало яду еще для живых,
Велики мы на траурном свете.

Ять сребристая тще и лилась,
Мел височный течет по ланитам,
Где Звезда Вифлеема ожглась
Червной тушью, отдаренной Итам.

XXVIII

Ветхой кровью букеты совьем
И стольницы начиньем заставим,
Май в порфировом цвете своем,
А и с цветностью мы не лукавим.

От пасхалов начнет исходить
Мрак ночной и серебром точиться,
И устанут за нами следить
Иудицы, не будут и тщиться.

Лишь тогда фарисейские тьмы,
Перемазавшись цветом истлевшим,
Соведут вдоль букетниц каймы –
Виждеть кровь нощно пурпур не зревшим.

XXIX

Дышат негой кровавых шелков
Музодарные замки фиванок,
Всякий днесь камелотный альков
Яд крысиный таит меж креманок.

Хватит царских веретищ летам
И для вечности хватит цементов,
Свечки несть ко меловым цветам,
Им хотя чернь прельем с постаментов.

Бледный отрок в парче золотой
Сколь очнется на пире грядущем,
Узрит чермный лафитник пустой
Во перстов изваянии сущем.

XXX

Драгоценное миро в сени
Темных вишен иных благовоний
Всепьянее, а паче они
Серы адской, Антоний, Антоний.

С мертвым Лазарем, Идой ли нам
Допивать предстоит медовицы,
Нет в Вифании мира, к рунам
Тянут перстные кости вдовицы.

Мел веретищ, серебряных жал
И не прячет холодную талость,
Август губ сеих мирру стяжал,
Смерть приимет одна эту алость.

ЯКОВ ЕСЕПКИН

ЭФЕМЕРИДЫ

• «Самиздатовские книги Есепкина стоят литературной респектабельности всего Серебряного века. Это величайший эстетический парадокс.»
С. Волков

XI

Вишен с пудрою звездной к столам,
Диаментов порфирных июля,
Мы угодны ль еще зеркалам –
Соваянья меловые тюля.

И смотри, как вольготны оне,
Бесноватые червные Цины,
Ведьм ланиты в мышъячном огне,
Точат хлебные мыши терцины.

Что, ди Грассо, могли унести,
Золотые путраменты, небы,
Виждь, сегодня точатся в желти
Всечерствые порфирные хлебы.

XII

Ледяные пасхалы затлим,
Апронахи звездами соцветим,
Как юдольную чернь веселим,
Так и петь столованиям этим.

Бродники, вкруг одне бродники,
Хлеб и вина темнее маковниц,
А равно мы в хожденьях легки –
Хоть бы мимо червонных альковниц.

Фарисеи еще заплетут
Нашу тусклую кровь на просфиры,
И тогда нас траурно почтут
Виноградного сада Зефиры.

XIII

Нас ли ждали к эдемским столам,
Антиохия тех ли взерцала,
Шелк порфирный вился по углам,
Днесь его источают зерцала.

Ванных кафель распишет изверг
Ядом розным, жасминами Ханны,
Се порфировый чистый четверг,
Все пием здесь, хотя недыханны.

Ах, тусклые оставьте мелки,
Аониды, по мраморам этим
Чернь и могут лишь бить ангелки,
Нимбы коих мы всенощно цветим.

XIV

Шелк виется, а новый агон
Белым феям начать всепреложно,
Ад слезою востлил парангон,
Се бери, лишь свечение ложно.

Как вдоль наших тлеющих виньет
Пляшут Циты, пируют и днесь ли,
Спи, Вифания, тьма почиет,
Драгоценное миро унесли.

Что же пифии стали бледны,
Им и вышло сейчас веселиться,
Тленных юношей в парке Луны
Сотемнять и за гипсом белиться.

XV

Август щедр ко успенным, шелков,
Яств, рубиновой мглы не жалеет,
Белых дев целокупный альков
Днесь еще изваянья лелеет.

Пить лишь нам золотое, вино
Прелиется, иные фарфоры
Теням выставит Геба, одно
Все мертвецки пьяны бутафоры.

Сколь и Цины сюда набегут
Воровать ободки золотые,
Пир очнется – хотя не солгут
Мертвым наши амфоры пустые.

XVI

Аще тусклые зелени мнят
Четверговки, еще фарисеи,
И у Пилы серебром звенят,
Мы почтим балевания сеи.

Благородного шелка свитки
Данаид обтекают надменных,
Звезды царствий опять высоки
И алкают балов современных.

Ах, запомнят ли нас хоть бы те
Меловницы эллинских смоковниц –
В битом гипсе и жалкой тщете,
Воск лиющих на барву альковниц.

XVII

Что рыдать — отзвучали пиры,
Источились фалернские вина,
Вместо севрской витой мишуры
Нощно блещет небес горловина.

Из Тироля востретим гонцов,
Выпьем яды ль Моравии мрачной,
Где и челядь беззвездных дворцов,
Где и плакать о дщери внебрачной.

Кровь ожгла хоровой мезальянс,
Но сквозь сон различит Береника,
Сколь еще серебрится фаянс
И пирует на небах Герника.

XVIII

Мрамор августа бледен и нем,
Падших звезд насчитаем иль вишен,
Яко с литией мы не уснем,
Пусть атрамент и будет возвышен.

Пировать ли со ядом в устах,
Цины днесь мелят желтым ланиты,
А еще во бесцветных перстах
Огнь лилей, сим дворцы знамениты.

Все туда – иудицы, псари,
Вас холодные ждут пировые,
Где алкали белену цари,
Хоть бы тени их вечно живые.

XIX

Терпсихоры наложницы прыть
В шелк маскируют юный, всеблудство
Тщится веки злоцарственно скрыть
Под любовью одесной иудство.

Льется нега и чернь весела,
Наш путрамент свели щелкоперы,
Бал Аваддо сочествует мгла,
Суе ж кровью златятся таперы.

А и станет вам тюлей иных,
Шелки сеи, мажордом, и брюлы,
Где лафитники ядов земных
Подносили нам ветхие юлы.

XX

Иокаста под мглою тенет
И не вспомнит колонских столовниц,
Всяк слепой из червонных виньет
Благородных зерцает меловниц.

В красном выследят нас палачи
Меж колонн, хоть каждится временность,
Аще пасха, а цвету свечи
Уготована лишь нетлеенность.

Крови мало – садитесь к столу,
Сей фаянс на крови и серветки,
И лиется, лиется во мглу
Пурпур наш чрез страстные виньетки.

ЯКОВ ЕСЕПКИН

ЭФЕМЕРИДЫ

I

Кровь нисана с гортензий сольем,
Вспеним ею златые куфели,
Чти скитальцев ночных, Вифлеем,
Подавай им вино и трюфели.

Что ж успенных сильфидам корить,
Буде юность веселие имет,
Станем граций чудесных мирить,
Наши ль звезды тлеение снимет.

Челядь спит, во смуге ободков
Мы одне, в сукровице незвездной,
И не алчем вина и цветков,
И с Уранией плачем над бездной.

II

Челядь злая в лакейской сипит,
Ледяные рейнвейны у Цилий,
Кто сегодня во Аде не спит,
Вот мелки – их гасили меж лилий.

Се трилистники, будут листать
Мел царевны иль здравствовать чаши,
Обнажатся светилам под стать
Апронахи кровавые наши.

Горьки постные брашна, столы
Звездной ветошью Цили убрали,
И лиется желтица из мглы,
Где бесились меловые крали.

III

Со багетниц прогнать ли мышей,
Тальком оспину вретищ добелим,
Плачь, Вифания, золотом шей
Сонм юдиц, коих желтию хмелим.

Чахнут фрейлины в замках пустых,
Малахит изукрасил обсиды,
Мглой капличной огнем налитых
Винных яблок сех потчуют Иды.

Звезды мертвых любили всегда,
Яко гипс лицевой сокрошится,
Ныне червною станет вода,
Изваяний и Лета страшится.

IV

Из атласов, червонных шелков
Мгла востлит диаментовых сонниц,
Сколь в безмолвии красный альков,
Их поидем искать меж колонниц.

Аще мрамор темнее вина
И пасхалы о барве маковой,
Иудицам достанет рядна
Со узорчатой тьмой волошковой.

И начнут фарисеи пьянеть,
И юдицы еще отрезвятся –
На исчадном пиру леденеть,
Где алмазные донны резвятся.

V

Се, незвездные яства горят
На столах и цветки золотятся,
Четверговок сильфиды мирят,
О лилеях менины вертятся.

Ах, претмились земные пиры,
Благ к эфирным август данаидам,
Неб и звезд тяжелее дары,
Оявленные тихим обсидам.

Хоть несите порфировый хлеб,
Вин диамент солейте на мрамор,
Мы тогда и в огранности неб
Мглу оплачем сиреневых камор.

VI

В небозвездной смуге Одеон,
Молодые рыдают сильфиды,
Спит фиванская челядь, неон
Тьмой златя, умиряются Иды.

Что и плакать, лихих палачей
Лишь бесят во крови апронахи,
Со рубиновых ломких свечей
Татям лепят просфирки монахи.

Нощно ль ангелы зло сторожат
Сей путрамент и червные тесьмы,
Где светильные воски дрожат,
Хоть и с углем о перстах, но здесь мы.

VII

Мел вифанских трапезных столов
Отражением Цин испугает,
Нет чернила и звезд, Птицелов,
Немость эти канцоны слагает.

Се и вечеря, хлебы, вино,
Розы с терпкою мятой, не снится
Яко ад, соглядим все одно:
Плесень хлебницы кровью тиснится.

Май не вспомнил цветков золотых,
Видят Фрея ли с бледной Еленой,
Как обломки фаянсов пустых
Прелились ядовитой беленой.

XIII

Цветь и свечи в узорчатой мгле
Красных маков и барвы пасхалий,
И фаянс на просфирном столе
Утонченных коснутся ли Талий.

А и будем каморно молчать,
Аще веселы здесь фарисеи,
Их звездами и тьмой соличать,
Где текут столования сеи.

И обручников алы найдут,
И граальской умолятся чаше,
И тогда нас каймами сведут,
По челам воск свечельниц лияше.

IX

Тусклый август серебро лиет,
Яства чахнут о столах и хлебы,
Во незвездности благих виньет
Это мы ли пируем у Гебы.

Дале немость, одно и молчим,
Зря в хлебницах фиванских лилеи,
Всё диаменты неба влачим,
Всё пречествуем нощи аллеи.

Вот еще соявимся из мглы,
Яко ангельский сад безутешен,
Юродные оплакать столы
И вишневую цветность черешен.

X

Кто и нежные помнит цветки
О басме серебряной, из Греций
Зелень перстную бьют на венки,
Здесь кантоны иные, Лукреций.

Полны яств и араков столы,
Огнь рейнвейнов гасится фаянсом,
Что, рубинные, дать вам, юлы,
Тешьте пифий хотя мезальянсом.

Высоко ль до адвенты снегов,
Нас ко мглам сонесет ли Цивета,
Угощайтесь – нагорных лугов
Слаще нет золотого оцвета.

• В издательстве «Москва» вышла книга Есепкина «Lacrimosa». Практически одновременно она поступила в продажу в России, Финляндии, США, Польше, Канаде, Израиле, других странах. Издание предваряет аннотация:
«Яков ЕСЕПКИН – самая закрытая фигура в современной русской литературе. Имя писателя окутано тайной. Известно, что после выхода в самиздате его сборников «Готика в подземке» и «Классика», юного гения восторженно приветствовала советская провластная литературная элита. Между тем он всегда оставался кумиром андеграунда. Есепкина считали надеждой отечественной изящной словесности. Но официальным писателем «ночной певец» так и не стал. Несмотря на усилия в том числе профильных секретарей СП СССР, ни одно его произведение в Советском Союзе не было издано. Реформатор языка и поэтики ввел в русскую литературу жанровое определение г о т и ч е с к а я п о э з и я и оказался вне Системы. Сборники продолжали выходить в самиздате. На рубеже тысячелетий фрагменты из главной книги поэта-мистика «Космополис архаики» опубликовали российские альманахи, это вызвало волну восхищенных откликов в прессе. Есепкин согласился на несколько интервью. И вновь исчез. С годами «Космополис архаики» обрел негласный статус последней великой русскоязычной книги. Ее эстетическое звучание, внешняя мрачность претендуют на эталонное соответствие канонам избранного жанра. Сложное сублимированное письмо Есепкина (нарочито архаический тезаурус, лексические новации, тяжелая строфическая текстура) всегда ассоциировалось с изысканной художественной элитарностью, эмблемной символикой интеллектуальной литературы. Данное издание можно считать первым приближением к творчеству культового автора.»

Яков Есепкин

Катарсис

Репрография

Рек слово Агамемнон, зарыдал,
Разбил золотоструйный кубок о стол,
Тогда и речь свою он не узнал,
И ссребрился Иакове-апостол.

На яствах кольца змей позапеклись.
Не хватит просфиры и для келейных,
Виждь, розочки червовые сплелись
На чермных полотенцах юбилейных.

Распятие поправший Иисус
Явился из темничного подвала,
Волошковый венец усеял гнус,
Сквозь черен каждый змейка проползала.

И разве не ко Господу леса
Дощатые чрез очи возвивалисъ,
И разве не теряли голоса,
Во вретищах цари не предавались?

В лазоревой протлели купине
Юродивые, ставшие изветом.
Пусть нощно возрыдают обо мне
Муравушка-плакун со горицветом.

Зело пустое ль небо точит пляс
Цесарок над умолкшей окариной,
Плач мира сердце славское потряс,
Гортань ожгло погостной крестовиной.

Замкнул сон вежд тяжелых навсегда
Соль слез и юровые небосклоны,
Меж уст сиротских мертвая вода
Стоит, сребрясь пред ликом Персефоны.

Пред ней кровавокудрый лицеист
И достохвальный Дант, в жемчужной течи
Кружится имманентный сребролист.
Не воскрешая и загробной речи.

Огромный, чернорадужный букет,
Как в кактусе, в душе навек раскрылся,
Но вырвался один цветок на свет,
Ночным огнем он тотчас осветился.

Возлюбленные чада отпоют
Призорам христарадно славословья,
Им венчики точащие скуют
Апостольские темные сословья.

Ах, краски смерть размыла до костей,
Хранимы ли слова эдемской силой,
И Господь сам не ведал сих страстей,
Склоняясь над сыновнею могилой.

Смотри, за Богом гончие летят,
Волочатся вослед им живодеры,
У смертушки из персти всё хотят
Достати четверговые поборы.

Замученные крики приглушив,
Из твердых гробов молча мы вставали
И ангельский лелеяли пошив,
И каверные чарки выпивали.

Родные воздымали на Звезду
Слезами изукрашенные лики,
И Боже в самом нищенском роду
Изыскивал всецарские языки.

;;

Я к зеркалу боялся перед смертью
Приблизиться: тогда бы мертвый взор,
Мираж разъяв, золоченною твердью
Прожег очей живых огнеупор.

Червлены ль эти гробные веревки,
Черны ль, зерцало-брутто их взовьет,
Елико смерти нашей полукровки
Алкают, аще в серебре киот.

И чем утешить призраку живущих,
Удел его – молчание, печать
Для уст, к небесным царствиям зовущих,
Готова, стоит истинно молчать.

Нам ангелы Господние ни слова
Здесь молвить не велят, молчи, пиит,
Пусть жизни лихосорная полова
Над лотосами царственно горит.

Пускай одни алеющие маки
Апостолы взирают, невода
Полные выбирая, нежат зраки,
Богата рыбой мертвая вода.

Рыбачить здесь и можно, а притронный
Коллегиум божественных теней
Решит, кому речи, кому уронный
Рейнвейн алкать и красных ждать коней.

Живым одне лишь мраморники, зренье
Их слабо, разве гений отличить
Способен в адоцветном небозренье
Светила и бессмертью научить.

Нельзя венец терновием упрочить,
Молчи, молчи, доколе сам живой
И в мертвых только значен, муз порочить
К чему, нам возместят Эдем с лихвой.

Тот контур, угль чернивший ломким светом,
Годами отражался, вообще
Чтоб не пропасть, чтоб зреть на свете этом
Сосуд Пандоры в лазерном луче.

*Сенсация и хит продаж. Последняя великая русскоязычная книга (Яков Есепкин «Lacrimosa», изд. «Москва») мгновенно сделалась едва ли не антикварным раритетом. Спрашивайте издание в КЦ «Библио-Глобус», Московском Доме книги, интернет-магазинах.

Яков Есепкин

На смерть Цины

Пятьсот сороковой опус

До сирени во сенях витых,
До пенатов и как дотянуться,
Хоть виждите отроков святых
О тенях, сколь всепоздно вернуться.

Ах, порфирный безумствует май,
Ах, цветницы, цветницы блистают,
Кто успенный, сирень вознимай,
На венки нам ея заплетают.

Столы эти лишь отроцев ждут,
Круг сидят в опомерти родные
И места их пустые блюдут,
И сирени каждят ледяные.

Пятьсот сорок первый опус

Преведем золотыя каймы
Вдоль бордовых свечей и альковных,
Ель унижем серебром тесьмы,
Дисмос вытисним взлать для церковных.

Се вино иль осадок, нести
К пировой кутии и хлебницы,
Аще горечью всех не спасти,
Вам и ветхая кровь, и сольницы.

Ах, винтажные эти пиры
И картоны, и в мелах эльфиры
Увиют нас канвой мишуры,
Где и кровь – то златые порфиры.

Благодаря издательству «Москва», элитарный читатель наконец получил возможность приобрести одну из книг запрещенного в СССР великого русского поэта Якова ЕСЕПКИНА. Ищите ранее виртуальную настольную книгу русскоязычной интеллигенции «LACRIMOSA» в КЦ «Библио-Глобус», Московском Доме книги, интернет-магазинах (books-moscow.ru/esepkin.html).

Яков Есепкин

На смерть Цины

Пятьсот тридцать восьмой опус

Полон стол, на фаянсовый мрак
Белых яств титул царский низложен,
Шелк пеёт, веселится арак,
Чудна сельдь от лавастровых ножен.

Ах, соникнем, соникнем ко мгле,
Чтоб рубинами выбить макушки,
Щучьи главы, мерцайте с шабле,
К вам ли прянулись мертвые ушки.

Нас лишь бей, тусклый ядъ веретен,
Овиемся червицей альковной,
Пусть влачат златопевцев меж стен
Во тлеющейся пудре церковной.

Пятьсот тридцать восьмой опус

Се январское таинство мглы,
Течь фольги, меловые сапфиры,
Бланманже и с бисквитой столы,
Где ядят ли, хозяйствуют Фиры?

Как за нами следят со шелков
Злоголосые фри и мелятся.
Мелом вытисним хвойный альков,
Пусть и этим серебром целятся.

Вейтесь, феи, взвивайтесь легко,
Бейте ядом шары солитые,
Потешаясь над вдовой Клико
И макушки темня золотые.

Яков Есепкин

На смерть Цины

Пятьсот тридцать второй опус

Тушью савскою нощь обведем,
Апронахи кровавые снимем,
Несть Звезды, а ея и не ждем,
Несть свечей, но пасхалы мы имем.

Се бессмертие, се и тщета,
Во пирах оглашенных мирили,
Чаша Лира вином прелита,
В нас колодницы бельма вперили.

Яко вечность бывает, с венцов
Звезды выбием – тьмы ледяные
Освещать, хоть узнают певцов
Нощно дочери их юродные.

Пятьсот тридцать третий опус

Петербург меловницы клянут,
Копенгаген русалок лелеет,
Аще темное серебро, кнут,
Пасторалей – оно лишь белеет.

Мелы, мелы, туманности хвой
Ссеребряше, волхвы потемнели,
Завились хлад и бледность в сувой,
А блистают петровские ели.

Дождь мишурный давно прелился,
Золотые соникли виньэты,
Где и слотную хвою гася,
Наши тлеют во сне силуэты.

Яков Есепкин

Inferno

Что кручиниться, коли сосватать
Нам желали покойных невест,
Во гробах их неможно упрятать,
Мы и сами не свадебных мест.

Желтоцветные мертвые осы
Над цитрарием черным горят,
Красит Смерть нашей кровию косы
И архангелы в чарах парят.

Зреть им это неправие веры
Богославленной, пир чумовой,
Термы бросили сер землемеры,
Откликайся, кто нынче живой.

Божедревка пылает урочно,
Травят змеи головки лихих
Одуванчиков, рдеться им ночно,
Розоветь меж танцоров плохих.

Вот Крещатик первым и Ордынка,
И богемской рапсодии мел,
Расточается негой сурдинка,
Бойный ангельчик выспренне смел.

Се какой мировольный викарий
Монастырские бьет зеркала,
От монахинь спасается Дарий,
Пуаро яд курит пиала.

Ублажают царевен кентавры,
Пышных лядвий цезийский овал
Ждет гашенья, но бледные мавры
Все мертвые и чезнут вповал.

Тусклых этих царевн и колодниц,
Томных ведем пустые чреды
Положили нам вместо угодниц
Веселить с четверга до среды.

Только ангелы нас целовали,
А лобзанья по смерти не в счет.
Не в садах, так в юрах предавали,
Тех диавол к себе завлечет.

Веселися теперь, не обманут,
Не накличут беду мертвецам,
В поднебесной уже не достанут,
Кровь разливши по тонким венцам.

За успенье незваное наше
Мы скудельные кубки сомкнем,
Зазвенят в оцинкованной чаше
Струи слез и воспыхнут огнем.

Лишь на смерть променяли неволю,
Зряши ныне лазури одне,
Помянет эту клятую долю
Нецелованный Боже во сне.

Яков Есепкин

На смерть Цины

Пятьсот тридцатый опус

Сабинянок Европа во снах
Летаргических видит меж лилий,
Чуден вечности белый монах,
А кого и неволить, Вергилий.

Были пиры – литаний огни
В Христиании сказочной тлятся,
Камераты умолчны одни,
Где Щелкунчики зло веселятся.

Подвигает бокалы давно
Чернь за стойками ниш бакалейных,
И червовое сребрит вино
Гробы спящих царевен лилейных.

Пятьсот тридцать первый опус

Красных лотосов огнь угасят,
Ад ли ведал порфиры земные,
Днесь еще псалмопевцы висят
На столбах, лишь сие именные.

Круг пустое начинье одно,
Тьмы кротов меж халвы копошатся,
Звезды цветили хлеб и вино,
А волхвы к нам зайти не решатся.

Пир гудел, се и гамбургский счет,
В назидание ветхим ученым
Дев кургузых Геката влечет
Ко цветочницам тьмой золоченым.