Вырву сердце из груди. Взойду на крышу.
Положу его, дрожа, перед собой.
Так хочу я, чтобы кто-нибудь услышал!..
Тот, кто нужен — тот не здесь и не со мной.

Вырву сердце… ни на миг не пожалею,
Всю себя я в боль вложу, в один призыв —
Чтоб услышала меня Пенфесилея!
Чтобы… ткань кровоточащая, разрыв —

Рана к ране! Чтоб и дальше эта кожа,
Помня вкус рубца последнего и цвет,
Поцелуй другого шрама помнить тоже
Не отказывалась больше много лет.

Кто-то глянет сквозь сгустившиеся тени,
Кто-то ищет, чей-то взгляд насторожён,
Кто-то знает: в эти чуткие мгновенья
Дух тревожный — стая вспугнутых ворон.

Знаю цену я потерянной свободе
И холодному спокойствию ночей…
И Камилла одиночкой бродит-бродит
В бледном сумраке, в безмолвии полей.

Плечи гнутся, тяжесть давит отовсюду,
Вновь сомкнулась паутина пустоты…
Я, наверно, только это не забуду:
Даже здесь меня увидеть можешь ты.

Суров с врагом, с сестрою ласков — И дерзок, и силён;
Но всё же с некоей опаской
Идёт на битву он,
И лихорадочно по телу
Проходит дрожь,
А в глазах блестит несмело:
«О, не трожь!»

И было так: взрывались ночью
Жёлтые шары,
А дальше — тени рвались в клочья
По правилам игры,
А дальше — снова нефть горела,
Озером лиясь,
И дрожало чьё-то тело,
Вдавленное в грязь.

В бою, среди песков горячих,
В овраге и в пыли,
Где копоть от озёр горящих
Скрыла лик земли,
Где кость от кости, плоть от плоти — Солдат и пулемёт…
Какой таинственной заботе
Он мысли доверяет гнёт?!

Он не ответит, не ответит,
Но, идущий в бой,
Он знает, что спокойно встретит
Приступ свой очередной.
И пусть смертельно бледны щёки,
И лоб горяч,
Но сердце… словно конь жестокий…
Вновь несётся вскачь.

А если ночью небо видишь
Вместо потолка,
И под открытым небом — видишь? — Лежит твоя рука,
Ты не пугайся, это значит — Здесь не нужен страх,
Ты просто видишь жизнь иначе:
Сразу в двух мирах.

Я — человек, и я же — лебедь.
И я одна в лазурном небе,
И, сбросив перья, вновь идёт
Княжна, скрываясь в лоно вод.
Чиста? Грязна? Гола? Одета?
Я — тень; но я не вижу света.
Я — день, и я не знаю тьмы,
Что в небе, что в стенах тюрьмы.

А вы, не ведавшие яви,
Вы обо мне судить не вправе,
О тех рубашках, что плела,
Как поутру роса взошла.
Меня ль вы примете в объятья?
Спешу к тебе, моё заклятье,
Чтоб в чёрной бездне потонуть,
Чтоб мне самой себя вернуть.

Пока не кончена работа,
И дни мои бегут без счёта,
Но где-то там, во мраке, Жнец
Всё ждёт, когда придёт конец…
Он придёт, уж я-то знаю:
Сама себя я обыграю.
Сама себя я прокляла,
Чтоб я сама себя спасла.

Я — Брахма, Будда, Шива, Вишну…
Когда другим меня не слышно,
Я понимаю: это — зло.
И всё же… что меня спасло?
Да то, что «может быть и хуже»:
Вдруг горизонты станут уже?
Ведь если Я не слышу ИХ — Тогда зачем весь этот стих?!

Я тебя убиваю во имя той веры,
Что ворочает горы, взрывает пещеры,
Заставляет нас делать ужасное зло,
Чтобы семя, политое кровью, взошло.

Я сажаю в пустыне засохшее семя,
Через силу терплю своё тяжкое бремя,
А Господь меня снова зовёт…
Да и мать обделяет последним куском.

Я люблю тебя, Авель… А Бог — обожает:
Он даёт тебе всё, от себя не пускает…
Говори, идиот: я твой брат или нет?!
Если да — за тебя и держать мне ответ!

Сатана мне сказал, что родною рукою
Помогу я тебе, ты достигнешь покоя…
Ну, прощай, и забудем о нашей войне:
Я твои семена не отдам сатане.

Целовать твой разбитый затылок — несладко…
Я пойду по пустыне, а Бог мне украдкой:
— Где твой брат? Он погиб!
— Нет. Он вечно со мной.
Не делю его с Евой! с Тобой! с сатаной!..